Так, с рождением детей я стала больше тревожиться. До сих пор я боялась за безопасность родителей, мужа, брата и друзей, но страх за детей затмил все прочие страхи. Рождение дочери я восприняла как дар, который каким-то непостижимым образом помог мне не сойти с ума. Рождение сына вызвало схожие чувства. И все же мне казалось, что их детские воспоминания о доме, в отличие от моих собственных, не были полностью счастливыми, и это стало для меня постоянным источником сожаления и печали.
Моя дочь Негар краснеет каждый раз, когда я говорю, что ее фирменное упрямство и страстное желание отстаивать то, что, по ее мнению, является справедливостью, – следствие того, что во время беременности ее мать читала слишком много романов девятнадцатого века. У Негар есть привычка наклонять голову вправо и откидывать ее назад одним движением и слегка выпячивать губы в знак непокорности тому авторитету, с которым она борется в данный момент. Я ее смущаю, и она восклицает – ну зачем я несу такой несусветный бред? Ну почему бред, отвечаю я; ведь говорят же, что питание матери во время беременности, не говоря уж о ее настроении и эмоциях, сказывается на ребенке. Когда я была тобой беременна, я слишком много читала Джейн Остин, сестер Бронте, Джордж Элиот [61] и Генри Джеймса. Думаешь, почему тебе так нравятся «Гордость и предубеждение» и «Грозовой перевал»? Хотя ты, со злорадством добавляю я, вылитая Дейзи Миллер [62]. Не знаю, что это за Дейзи или Мейзи или как ее там, отвечает Негар, выпячивая губы, но одно я знаю точно – Джеймс мне не понравится. А ведь она так похожа на Дейзи: та же смесь уязвимости и мужества, которым и объясняются эти ее акты неповиновения и привычка дерзко задирать голову, которую я впервые заметила в приемной у стоматолога, когда ей было четыре года.
Дара в шутку спрашивает – а как же я? Что ты читала, когда была беременна мной? Ты вырос совсем не таким, как я представляла, видимо, мне назло, отвечаю я. Стоит произнести это вслух, и я понимаю, что это правда. Еще до своего рождения Дара, казалось, взял на себя задачу доказать, что все мои кошмарные тревоги необоснованны. Когда я носила его, Тегеран постоянно бомбили, и я нервничала до истерики. Рассказывали, что женщины после бомбежек рождают инвалидов; что материнская тревога наносит плоду непоправимый вред. Мне казалось, что у моего ребенка уж точно будут все возможные отклонения – если мы не погибнем, конечно, и доживем до его рождения. Откуда мне было знать, что не я буду его защищать, а он явится в этот мир, чтобы защитить меня?
Меня еще долго преследовало ощущение своей ненужности. Погрязнув в жалости к себе, я в то же время бессознательно перебирала в уме варианты. Смириться ли с тем, что сила, к которой я не питаю ни малейшего уважения, решила сделать меня невидимкой? Или притвориться, что подчинилась правилам, и тайком жульничать назло режиму? А может, уехать из страны, как сделали многие мои друзья добровольно или вынужденно? Уволиться ли молча, как мои самые достойные коллеги? Или есть еще опции?
В это время я вступила в небольшой кружок книголюбов; мы собирались, читали и изучали классическую персидскую литературу. Раз в неделю в воскресенье вечером мы приходили домой к одному из участников группы и часами штудировали тексты. Каждый вечер воскресенья проходил у кого-нибудь в гостях – в разных домах, у разных участников нашего кружка, и так несколько лет. Часто отключали электричество, и мы сидели при свечах. Даже когда личные и политические различия отдаляли нас друг от друга, магия литературы объединяла. Как заговорщики мы собирались вокруг стола в гостиной и читали стихи и прозу Руми, Хафиза, Саади, Хайяма, Низами, Фирдоуси, Аттара и Байхаки.
Мы по очереди зачитывали вслух отрывки; слова взлетали и опускались на нас мелким дождиком, радуя все органы чувств. Сколько соблазна и игривости было в словах этих поэтов; как радовал нас их филигранный слог, способный изумлять и вызывать восторг! Когда мы потеряли это свойство, эту игривость и изящество наших стихов? В какой момент это было утрачено? То, что осталось сейчас – слащавая риторика, грубые, лживые преувеличения – отдавало дешевой розовой водой.
Я вспомнила легенду о завоевании арабами Персии, которую слышала уже не раз от разных людей. Именно в результате арабского завоевания в Иран пришел ислам. Легенда гласила, что арабское вторжение увенчалось успехом, потому что сами персы, вероятно, устав от тирании, предали своего царя и открыли ворота врагу. Но после вторжения, когда сожгли их книги, уничтожили их храмы и искоренили язык, персы отомстили, воссоздав свою сожженную и разграбленную историю в мифах и языке. Наш великий эпический поэт Фирдоуси заново изложил украденные мифы о персидских царях и героях чистым, священным языком. Мой отец – он все детство читал мне Фирдоуси и Руми – иногда говорил, что поэзия – наш истинный дом и истинная история. Я вспомнила эту легенду, потому что в некотором смысле история повторилась: мы снова открыли ворота врагу, только уже не чужеземным захватчикам, а своим собственным, тем, кто пришел на нашу землю во имя нашего прошлого, но исказил его до неузнаваемости и украл у нас Фирдоуси и Хафиза.
Постепенно благодаря книжному кружку у меня появились небольшие проекты. Я взяла отбракованный материал из своей диссертации по Майку Голду и американским пролетарским писателям 1930-х годов и написала первую научную статью на персидском. Я убедила подругу из кружка перевести на фарси небольшую книгу Ричарда Райта «Американский голод» и составила к ней предисловие. В нем говорилось о пребывании Райта в коммунистической партии, его мытарствах и решении выйти из партии. Чуть позже я уговорила другую подругу перевести набоковские «Лекции по русской литературе». Я перевела стихи Лэнгстона Хьюза [63]. Другой участник нашего кружка, известный иранский писатель, уговорил меня написать серию статей о современной персидской литературе для литературного журнала, где он был редактором, а потом позвал участвовать в еженедельных литературных дискуссиях с молодыми иранскими писателями.
Так началась моя писательская деятельность, которой я занималась почти два десятилетия и продолжаю заниматься сейчас. Я окружила себя защитным панцирем, задвинула мысли подальше и начала писать, главным образом литературную критику. Дневники я забросила в угол шкафа и думать о них забыла. Я никогда к ним не вернулась.
Мои статьи получили признание, но самой мне редко нравилось то, что
